Революция коснулась груди французских женщин со многих точек зрения. Некоторые из матерей принялись кормить своих детей грудью с риторическим пылом, как это видно из письма беременной женщины, с нетерпением ожидающей того момента, когда она поднесет младенца к своей груди и «наполнит его питательным и здоровым молоком» [179] . Другим пришлось выбирать: кормить ли ребенка грудью или отправиться следом за мужем в изгнание, в тюрьму или на войну. Одна женщина, тетка будущего поэта Альфонса де Ламартина, описала, как грудное вскармливание стало благодеянием для ее сестры, мужа которой «посадили в тюрьму, но так как она кормила грудью, ее оставили на свободе» [180] . В целом открытая забота нации о здоровом поколении позволила сделать многочисленные уступки беременным женщинам и кормящим матерям. Когда женщины той эпохи вспоминали революцию, они не считали свои истории грудного вскармливания тривиальными или незначительными, так как кормление грудью было поднято на почти мифологический уровень.
В революционной риторике чистое молоко любящих матерей косвенно сравнивали с испорченным молоком старорежимных аристократок, многие из которых были вскормлены кормилицами. Это соединение материнского грудного вскармливания с республиканскими добродетелями и молока кормилиц с роялистским декадансом позволило женщинам сделать «патриотический» выбор. Те, кто решал кормить своих младенцев грудью, явно делали политическое заявление в пользу нового режима. В этой связи женщины, гражданки Клермон-Феррана, написали следующие строки Национальному Собранию: «Мы следим за тем, чтобы наши дети пили неподкупное молоко, которое мы очищаем для этой цели природным и согласным духом свободы» [181] . Кормление грудью перестало быть частным делом, касающимся только младенца и его семьи. Как с надеждой предполагал Руссо, оно стало коллективным проявлением гражданского долга.
Официальная книга молитв и ритуалов предлагала женщинам предоставлять свою грудь мужьям для отдыха, детям для кормления. И всех младенцев нации заверяли в том, что «Родина услышала ваши нежные крики. Для нас она стала второй матерью» [182] . Родину было принято представлять матерью, дающей грудь всем своим детям, даже бывшим черным рабам из французских колоний (илл. 45 и 46).
Иконография Французской революции быстро наполнилась женщинами с обнаженной грудью. Следуя классическим образцам, женские фигуры в туниках с одной или обеими обнаженными грудями стали распространенным символом новой Республики. Иногда Республику изображали в образе женщины-воина с одной обнаженной грудью, со шлемом на голове, подобно Афине, и копьем, увенчанным фригийским колпаком. В других случаях художники вспоминали о многогрудой Артемиде, и у Республики появлялось до десятка сосцов, олицетворяющих популярные идеологемы, такие как природа и разум (илл. 47). Бесчисленные рисунки, картины, гравюры, медали, рельефы и статуи превратили грудь в национальную икону.
Представьте себе праздник Возрождения 10 августа 1793 года на месте снесенной старой Бастилии. Здесь, в первом из шести мест по всему Парижу, был возведен фонтан в виде египетской богини, и струи воды текли из ее грудей. Луи Давид, автор этого проекта, красноречиво рассуждал о высшем моменте, когда «наша общая мать, природа, выжмет из своих плодоносных грудей чистую и спасительную жидкость возрождения» [183] . Толпа изумленных парижан следила за тем, как все восемьдесят шесть уполномоченных выпили по чашке воды из грудей богини. И председатель Конвента Эро де Сешель провозгласил: «Эти плодоносные воды, что текут из твоих грудей… освятят те клятвы, которые сегодня принесет тебе Франция». Женщин из толпы поощряли к грудному вскармливанию, чтобы «военные и щедрые добродетели могли течь вместе с материнским молоком в сердце всех младенцев Франции!» [184] Этот достойный Голливуда спектакль стал отличной пропагандой Новой нации с изображением матери-природы и обычных матерей, которых прославляли как кормящих грудью.
Парадоксально, но это вернуло женщин в общую картину тогда, когда они были окончательно вычеркнуты из общественной жизни: новые законы, дававшие гражданские права религиозным меньшинствам и даже бывшим рабам, на женщин не распространялись. Но женские груди широко использовались для того, чтобы изображать многочисленные республиканские идеалы, такие как свобода, братство, равенство, патриотизм, отвага, справедливость, щедрость и изобилие. Республика представлялась как щедрая мать, чьи груди доступны для всех. И с тех пор этот символ остался главным символом либеральной политики.
Можно сказать, что новая иконография была определенным образом связана с теми платьями, которые реальные женщины носили в период революции. В 1780-х годах впервые появилось платье-рубашка. Его легкая ткань и свободный покрой контрастировали со строгими фасонами прежних лет. Женщины забыли про корсеты и тяжелые ткани ради более простого покроя, который стал частью широко распространенного классического тренда. Вспомнили о древних греках и римлянах с их философией, политикой и стилем. «Политически корректное» платье-рубашка стало вместе с якобинскими штанами для мужчин символом нового эгалитарного общества.
Во времена Директории (1795–1799), по мнению литературного критика Барбары Гелпи (Barbara Gelpi), женские платья по обе стороны Ла-Манша демонстрировали «простоту и удобство для комфорта беременных или кормящих матерей. Груди были подчеркнуты и легкодоступны [для младенца]» [185] . В конце века на короткий период корсеты исчезли совсем, а платья стали настолько легкими и прозрачными, что весили всего пару фунтов [186] .
Статья в газете «Маленькая почта» от 22 июня 1797 года передавала существующую картину:
Две женщины вышли из красивого кабриолета. Одна была одета прилично, другая с обнаженными руками и грудью, поверх панталон телесного цвета надета прозрачная юбка. Они опасливо прошли пару шагов, и тут их окружили и сдавили. Полуголую женщину оскорбили… Никто не мог без возмущения смотреть на непристойный наряд этой дамы «новой» Франции [187] .
В передовице одного из английских журналов начала 1800-х годов отмечалось, что молодые дамы теперь «прикрыты лишь прозрачными шалями, которые развеваются над их грудями и совершенно их не скрывают» [188] . Такая почти не прикрывающая тело одежда считалась приличной для молодых матерей и для незамужних женщин. Груди, которые в эпоху Возрождения были разделены на две категории (одна грудь для кормления, другая для сексуальных утех), соединились в одно многофункциональное целое. Кормящая грудь стала сексуальной (илл. 48).